С.С. Юдин. О врачах и медицине в литературе

Как всевозможные болезни и  ранения  были роковой неизбежностью в  жизни людей во все эпохи, так и врачебная деятельность и нравы лекарей часто находили отображение в литературе у всех народов, начиная с самой глу­бокой древности.

Труды самого Гиппократа не только представля­ют классический обширный сборник указаний по практической медицине и хирургии, но в них же содержатся многочисленные подробные указания о врачебной этике и морали. С тех пор на протяжении 24 столетий крупнейшие врачи, публикуя свои на­блюдения, опыт и выводы, наряду с узкопрактиче­скими советами и рецептами всегда давали профес­сиональные указания о нормах врачебного поведе­ния и лекарской тактике по отношению к больным и их родственникам. При этом всегда и неизменно на первом плане были сословно-цеховые интересы самих лекарей. Однако если в специальной меди­цинской литературе нормы врачебной этики дикто­вались обычно довольно строго, то, в противополож­ность этому, в художественной литературе и в поэзии врачебный быт, нравы и сама лечебная деятельность рисуются с нескрываемой иронией, не­доверием и даже издевательством на протяжении тоже двух тысячелетий почти у всех народов.

Можно поистине удивляться, до какой степени упорно и зло писатели и поэты во всех странах и во все века глумятся и злословят по адресу врачей! Причин тому несколько, и главная, разумеется, та, что смерть каждого человека люди расценивают не только как естественный конец и как «божье же­лание», заранее предусмотренное, строго рассчитан­ное и непредотвратимое, но и как результат врачеб­ного бессилия, неудачи или недобросовестности. Бес­спорно, что научные обоснования медицины на про­тяжении долгих веков были очень шатки и сомни­тельны; лечебные средства и лекарства подбирались чисто опытным путем, то есть почти случайно. Не­сомненно также, что лекарскую специальность рань­ше очень часто избирали всевозможные жулики и шарлатаны, охотно спекулировавшие и на людском горе, и на поразительной склонности и готовности людей доверяться всему чудесному и мистиче­скому.

В этом отношении роль врачей всегда была очень близка к роли священников, ибо те и другие встре­чали рождение человека в мир и провожали людей «на тот свет» почти всегда совместно. И как служи­тели культов — ксендзы, монахи, муллы — были частой и излюбленной мишенью для сатиры и на­смешки в поэмах и пьесах для сцены, так и врачи давали богатый материал для обличений в их бес­полезности, корысти и алчности. Насмешки над ле­карями и всевозможные сюрпризы с мнимо забо­левшими были излюбленными мотивами в комедиях Мольера (середина второй половины XVIII века).

Несколько позднее, в эпоху так называемого плутовского романа, рассказывая о мошенничествах и проделках главного героя, авторы обязательно делали его на некоторое время врачом и ставили в столь же смешное, сколь неприглядное положение. Будь то испанец Жиль Блаз во французской пове­сти Лесажа или перс Хаджи-Баба в английском романе Дж. Мориэра, оба этих веселых проходим­ца среди своих приключений поступают на службу к врачам и почти сразу сами приступают к прак­тике. Уметь и знать тут нечего, любое надуватель­ство сходит с рук, независимо от того, выздоровеет больной или нет. Мораль не только этих бродяг, но и старых профессиональных врачей, их хозяев, не только низкая, но явно криминальная. Их единст­венная цель — корысть и обогащение, средства для этого все хороши, сама жизнь больных не стоит ничего, а лечебные средства годятся любые, даже самые нелепые. Самонадеянность, бесстыдство и наг­лость врачей таковы, что некоторые из слуг-лакеев не находят в себе моральных сил служить у таких хозяев. Об этом подробно рассказывает такой кочую­щий слуга, переменивший много хозяев различного общественного положения и профессий, героине комедии «Дон Хиль — зеленые штаны» испанского ав­тора Тирсо де Молино (Габриэль Тейлс)*, первого сценариста и поэта воспевшего Дона Жуана (1610), за коим последовали Мольер, Моцарт, Байрон, Пуш­кин и множество других.

* Настоятеля католического монастыря, друга и поклон­ника Лопе де Вега, современника Кальдерона и Сервантеса.

Греческий врач Архагаф (из Пелопоннеса) по­селился в Риме в 219 г. до

н. э. и своими хирурги­ческими операциями приобрел такую славу, что правительство дало ему дом и римское гражданство. После этого греческие врачи массой хлынули в Италию. Катон непрестанно нападал на этих ино­странных врачей в своих речах и книгах и стремил­ся своей собственной справочной книжечкой, сос­тавленной по собственным выпискам из греческих источников, восстановить старинный обычай, по ко­торому глава семьи является в силу этого и домаш­ним доктором.

По словам Моммзена, публика не обращала вни­мание на упрямое стариковское ворчание Катона, однако докторское ремесло, бывшее в Риме одним из самых доходных, оставалось иностранной моно­полией, и в течение нескольких столетий в Риме не было врачей, кроме греческих.

Суждения Катона были очень резки: «В своем месте я расскажу тебе, сын мой Марк, то, что я уз­нал об этих греках в Афинах по собственному опы­ту, и докажу тебе, что их сочинения полезно про­сматривать, но не изучать. Эта раса в корне раз­вращена и не признает никакой правительственной власти. Верь мне, в этих словах такая же правда, как в изречении оракула; этот народ все погубит, если перенесет к нам свое образование, и в особен­ности если будет присылать сюда своих врачей. Они сговорились извести своими лекарствами всех вар­варов, но они требуют за это платы, для того, чтобы внушить к себе доверие и скорее довести нас до гибели. И нас они называют варварами и даже по­носят еще более грубым названием ,,опиков", поэто­му я запрещаю тебе входить в какие-либо сношения с ,,знатоками врачебного искусства"».

Цитирующий Катона Моммзен указывает, что этот ревностный защитник римской национальности, очевидно, не знал, что слово «опики», имеющее в латинском языке бранное значение, не имеет тако­вого на греческом языке, и что греки называли этим словом италиков без оскорбительного намерения.

Однако, отрицая греческую медицину, Катон взамен ей рекомендует (Dererust, 160) собственные, испытанные средства вроде, например, «очень дей­ственного» заговора против вывихов, смысл которо­го, вероятно, был столь же понятен самому изобре­тателю, как и нам: («Hanat, hanat, ista, pista, sistad damia bodanna-usta»). А вот заговор от подагры: нужно думать о ком-нибудь, ничего не евши, трид­цать девять раз дотронуться до земли и плюнуть, а затем сказать: «Terta pestem tenelo solus hie ma-veto» («я думаю о тебе, вылечи мои ноги. Земля, возьми болезнь, а здоровье оставь здесь») (Dere­rust).

Интерес к врачебной деятельности, живой и об­ширный, был у Гомера. В обеих его знаменитых поэмах имеется масса упоминаний о врачах и их работе.

Характерная ирония над медициной звучит в «Назидательной новелле» Сервантеса («Лиценциат Видриера»). Сначала он приводит диалог с апте­карем, который при нехватке необходимого масла заменяет последнее тем, что отливает его из лампы, имеющейся под рукой: «Ваше ремесло (аптекаря) обладает свойством, способным подорвать славу са­мого искусного врача на свете». Он рассказывает историю об аптекаре, не имевшем смелости соз­наться, что у него в лавке не было снадобий, кото­рые прописывал доктор. Вследствие этого он вместо одного средства клал какое-нибудь другое, обладав­шее, по его мнению, теми же свойствами и качест­вами, на самом же деле это было не так, и его негодная стряпня оказывала действие, прямо об­ратное тому, которое должно было произвести пра­вильно прописанное лекарство.

Шиллер, сам врач, в своих «Разбойниках» глу­мится над консилиумом докторов, собранных Мо­ром лечить простреленную лапу у бульдога, приго­товивши три дуката тому, кто решится подписать рецепт собаке. «Быть честным человеком — значит освобождать людей от тягостных нахлебников: вой­ны, мора, голода и докторов» (курсив Шиллера).

Удивительно, что Шиллер, будучи врачом, так редко пользовался медицинской тематикой и персо­нажами в своих драмах и лирике (Шекспир, наоборот, очень часто делал это, не будучи ме­дикам) .

Лев Толстой положительно ненавидел врачей, хотя сам не мог обходиться без них всю свою жизнь. В «Поликушке», «Смерти Ивана Ильича» и «Крейцеровой сонате» он грубейшим образом издевался над врачами и их работой.

Будучи сам врачом, А. П. Чехов, естественно, часто вводит в число действующих лиц врачей и фельдшеров. Эта портретная галерея его весьма раз­нообразна, но удивительным образом, Чехов не дал почти ни одного ярко положительного типа ни сре­ди земских, ни среди военных, городских или уни­верситетских врачей! В громадном большинстве все его врачи — такие же пошлые обыватели, как и вся главная масса бесчисленных героев его повес­тей, рассказов и пьес.

«Земский врач в большинстве — это неискрен­ний семинарист, византиец, который держит за па­зухой камень» (А. П. Чехов. «Записная книжка», 1, 1891-1904, стр. 70, 10).

Вот далеко не полный список чеховских врачей, составленный на память, без специального поиска.

Начну с двух фельдшеров, кои одинаково резки и бесчеловечно грубы. Вспомним совсем не комиче­ский, а ужасный, зверский рассказ «Хирургия», где фельдшер Курятин не только совершенно неумело рвет зуб дьячку, но после двух мучительных сры­вов щипцов ломает коронку, а на естественный про­тест измученного пациента разражается грубой ру­ганью: «Что ты за пава? Ништо тебе, не околеешь!»

Еще хуже фельдшер Максим Николаевич в «Скрипке Ротшильда». Он — старик, и «хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем док­тор, который был сам болен». Он совершенно бесчеловечно отказывается лечить привезенную тифоз­ную старуху: «Пропала старушка». Пора и честь знать». На возражение мужа больной, столяра-гро­бовщика, что «всякому насекомому жить хочется», фельдшер отвечает: «Мало ли что!». И не только решительно отказывает в просьбе поставить больной банки или пиявки, но выгоняет их со словами: «По­говори мне еще! Дубина!»

Хирург в рассказе «Супруга» совершенно не ви­ден как врач, а лишь как обманутый муж, причем его растерянность при расшифровке (по словарю) английской телеграммы из Ниццы сменяется реши­мостью дать жене развод и даже взять вину на себя. Но он жалким образом теряется под натиском вер­нувшейся под утро супруги — хищной женщины-эксплуататорши.

Совсем иной тип доктор Сергей Борисович — отец главной героини повести «Три года». Это — практикант губернского города, живущий вдвоем с дочерью в большом собственном доме. Он — «чрез­вычайно обидчивый, мнительный доктор, которому всегда казалось, что ему не верят, что его не при­знают и недостаточно уважают, что публика эксплуа­тирует его, а товарищи недоброжелательны. Он все смеялся над собой, говоря, что такие дураки, как он, созданы только для того, чтобы публика ездила на них верхом». Однако он обижается, когда брат больной с рецидивом рака груди высказывает же­лание пригласить консультанта из Москвы. Доктор Сергей Борисович имеет свою «слабость»: он покупает дома в Обществе взаимного кредита... и отда­ет их в наем... И свой дом он заложил, а на эти деньги купил пустошь, где стоит двухэтажный дом... Но самое характерное то, что он ничего не чи­тает, а ежедневно все вечера проводит в клубе за картами!

Еще характернее алчность доктора Старцева — Ионыча в одноименном рассказе. Живя в девяти верстах от крупного губернского города С. в земской больнице, Ионыч быстро завел себе сначала пару лошадей, затем тройку. Практика в городе быстро росла. Но он был нелюдим и никак нельзя было придумать, о чем говорить с ним. И Старцев избе­гал разговоров, а только закусывал и играл в винт, и когда заставал в каком-нибудь доме семейный праздник и его приглашали откушать, то он садился и ел молча, глядя в тарелку; и все, что в это вре­мя говорили, было неинтересно, несправедливо, глу­по, он чувствовал раздражение, волновался, но мол­чал. И за то, что он всегда сурово молчал и глядел в тарелку, его прозвали в городе «поляк надутый», хотя он никогда поляком не был.

«От таких развлечений, как театр и концерты, он уклонялся, но зато в винт играл каждый вечер, часа по три, с наслаждением. Было у него еще одно развлечение — это по вечерам вынимать из карма­нов бумажки, добытые практикой, и, случалось, бу­мажек — желтых и зеленых, от которых пахло ду­хами, и уксусом, и ладаном и ворванью, — было понапихано во все карманы рублей на семьдесят; и когда собиралось несколько coт, он отвозил в «Об­щество взаимного кредита» и клал там на теку­щий счет».

Мельком проходят в ролях второстепенных пер­сонажей врачи в рассказах «Спать хочется», «При­падок», «Княжна» и «Жена».

Обратимся теперь к тем трем повестям, где вра­чи играют или главную роль, или же важную. Это: «Скучная история», «Палата № 6» и «Попрыгунья».

«Попрыгунья» интересна и в автобиографиче­ском отношении. В ней в лице художника Рябовского выведен приятель Чехова художник И. И. Ле­витан, а в лице Ольги Ивановны — жена доктора Д. П. Кувшинникова Софья Петровна (см. Щепкина-Куперник. Дни моей жизни, 1928; М. П. Че­хов. А. Чехов и его сюжеты», а также, кажется, М. Пришвин в сборнике Военно-охотничьего об­щества. Там подробно описана охота с гончими близ Савинской слободы на Волге, куда Левитан ездил «на этюды» и брал с собой Софью Петровну, кото­рая тоже стреляла зайцев).

Очень значительна большая повесть «Скучная история». Это едва ли не единственное в литературе произведение, где автор подробно касается жизни ученого-медика, профессора Московского универси­тета, знаменитого анатома (Бабухин?), и не только техники, но и психологии медицинской лекции и студенческой аудитории. Домашняя жизнь профес­сора изложена подробно и интересно. Очень искрен­ни главы, посвященные его трогательной привязан- ности к своей приемной дочери — неудачливой ак­трисе Кате, сироте его товарища-окулиста. «Сам профессор в длинном списке своих друзей имел та­кие имена как Пирогов, Ковелин, Некрасов, дарив­шие его самой искренней теплой дружбой». Там дан и тип ассистента, прозектора кафедры — тупо­го, но трудолюбивого начетчика Коростелева, ко­торый тем больше преклонялся перед немецкими авторами, чем меньше имел собственной инициати­вы. Петр Игнатьевич Коростелев пороха не выду­мает, для этого нужна фантазия, изобретательность, уменье угадывать. Короче говоря, это не хозяин в науке, а работник. Наконец, весьма колоритны сце­ны с университетским швейцаром Николаем: «ста­рый сослуживец, ровесник и тезка». Он — хранитель не только тридцатилетних событий и анекдотов уни­верситета, но и преданий за много лет прежде, пе­решедших к нему от прежних швейцаров. Он до­сконально знает и помнит все даты поступлений, диссертаций, длинных и коротких историй, он пом­нит все! О мудрецах и тружениках науки и знавших все «нет надобности принимать все эти легенды и небылицы за чистую монету, но процедите их, и у вас на фильтре останется то, что нужно: наши хо­рошие традиции и имена истинных героев, признан­ных всеми...» *.

*На этом рукопись обрывается. - Ред.